Крым. Судьба.

 Воронцовский дворец во время Великой Отечественной войны.

Прошло уже более 72 лет со дня Победы, но удивительные, страшные, героические судьбы людей, прошедших через адское пекло, заставляют вновь и вновь возвращаться к тем временам.

Зачем?

Без пафоса – во имя живых! И праздновать Победу будем в память о людях, как святые праздники, тысячи лет!

Сегодня молодые люди, судя многочисленным опросам, не помнят даже кто с кем воевал и кто стал победителем, а об отдельных людях, их судьбах забыли и подавно.

Слава Богу, в Крыму сейчас тихо и спокойно - курорт, а ведь даже совсем недавно мирный край мог превратиться в кровавый ужас…

Помните!

Это довольно большой материал, но обойтись кратким содержанием не получается. И здесь каждое слово ценно – это свидетельства очевидцев. Это взгляд на одно событие с двух сторон. Пожалуйста, сделайте над собой усилие и прочтите всё, потому что за всем этим стоят человеческие судьбы, такие же как ваши. От этого зависит не только память о наших дедах, отцах и матерях, но и напрямую наши судьбы, дальнейшая судьба нашего государства.

Представьте себя на месте участников событий. Даже немцев. Как поступили бы вы?

С.Г. Щеколдин – человек, который в годы войны с нацисткой Германией спас Воронцовский дворец от уничтожения. Спас, как часто говорят, дважды: первый раз - от своих, второй - от немцев. Интересно вспоминает об этом И.З. Вергасов (участник Великой Отечественной войны, командир объединённого партизанского района в Крыму, писатель, член Союза писателей Украины – А.Ч.) в своих "Крымских тетрадях".

В лес пришло потрясшее нас донесение: в Алупке действует Воронцовский музей-дворец! Открыт для всех посетителей... Невероятно! Во дворце побывали: командующий фон Манштейн, министр рейха Розенберг, Антонеску, король румынский Михай. Музеем руководит то ли Щеколдин, то ли Школдин.

Мы точно выяснили: шефом музея-дворца был не кто иной, как бывший старший научный сотрудник Степан Григорьевич Щеколдин.

Смутно помню этого гражданина. Осенью сорок первого наш истребительный батальон располагался в подсобных помещениях Воронцовского дворца. Человек со связкой ключей часто попадался мне на глаза. Ему было не то тридцать, не то сорок лет, будто и не стар, но далеко не молод; при улыбке морщит все лицо. Лоб покатый, взгляд ощупывающий. Он часто бывал в нашем штабе. Как-то я попросил его задержаться на минуточку:

— Что вас интересует, товарищ? 

— Эвакуация музея.

— Идите в горсовет.

— Каждый день там бываю, только без пользы.

— Но мы эвакуацией не занимаемся, — заявил я, давая понять, что вопрос исчерпан.

Поздняков задержал его:

— А ты иди в райком партии, настаивай. На самом деде, нельзя бросать псу под хвост подлинники Боровиковского, английские гобелены...

Однажды хранитель вбежал без спроса:

— Взорвать хотят!

— Что, кто?

— Взрывчатка... машина...

Во дворе музея стояла трехтонка со взрывчаткой... Около нее — уполномоченный НКВД, наш комиссар... Комиссар с возмущением распекал уполномоченного, высокого, молодого, в пилотке.

— Какой дурак мог даже подумать об этом! Сейчас же убирайтесь со своей взрывчаткой!

— Я выполняю приказ, товарищ комиссар батальона. И никуда не уйду.

Поздняков вызвал бойца, что-то ему шепнул, и через несколько минут появилось отделение истребителей. Машину выдворили вон, у музейных ворот встала охрана.

Я не вмешивался в комиссарские дела, — в какой-то степени они были понятны: в нем заговорил музейный работник. И пусть... 

А только не мог понять, до конца ли он прав. Мы тогда жили и действовали под влиянием речи Сталина от 3 июля и ничего не хотели оставлять врагу. Дворец, положим, не военный объект. Но может в нем расположиться крупный штаб? Я даже воображал, как вот по этой беломраморной лестнице идут немецкие офицеры...

Свои сомнения высказал комиссару. Он разозлился:

— Только полная тупица так может думать! Это же шедевр искусства, а ты — на воздух?! И как только можешь!

Поздняков с Щеколдиным ездили в райком, к Герасимову. Возвратившись, стали ждать специально зафрахтованное судно. Снимали со стен дорогие картины, скатывали персидские ковры, упаковывали хрусталь, мраморные бюсты.

Впрочем, мне какое дело до этого?! Жаль только, что комиссар слишком много уделяет внимания этому музею. А Щеколдин не нравится, уж больно настырен. А почему не на фронте?

Вдруг новость: теплоход, который шел за ценностями ялтинских дворцов, торпедирован фашистами и потоплен. Детали катастрофы выяснить было некогда — нас подняли по тревоге, и мы покинули Алупку. О дворце я и не думал тогда, а вот теперь жалею...

Весной 1942 года в штаб нашего района стали поступать данные: Щеколдин принимает немецких офицеров! Он шеф музея, ему доверяют гаулейтеры и коменданты. Видимо, не случайно он мне не нравился. Хитер, самого комиссара вокруг пальца обвел! Теперь-то ясно: и не собирался покинуть Алупку и эвакуировать ценности... Ишь ты! Принял штабных офицеров, чуть ли не самого Манштейна! Если бы мы только знали о вояже Манштейна! Кривошта его бы встретил как надо...

Еще одна новость: в Алупке объявились подпольщики. Мы связались с ними, передали им листовки, газеты, — все это обильно получали из Севастополя. Алупкинцы присматривались к немецкому шефу дворца, но с ним лично не общались.

Однажды Щеколдин сам явился к ним, сказал, что с врагом сотрудничает во имя спасения культурных ценностей... Его выслушали и выпроводили прочь... Мы о его шаге узнали через день. «Далеко вперед глядит немецкий холуй, — подумалось тогда мне. — Может, схватить этого прислужника и на допрос?..»

Я даже вообразил себе этот допрос.

— Это ты шеф-директор Воронцовского дворца? Признавайся, кто тебя назначил?
Положим, он ответил бы:

— Я. Гебитскомиссар Краузе назначил.

— Кого обслуживает твой музей?

— Всех, кто пожелает его осмотреть.

— И фашистов?

— И немцев.

— Кто водит по залам?

— Сотрудники.

— А фашистов?

— Я знаю немецкий язык.

— Ты принимал Манштейна?

— Он побывал в музее.

— О чем говорил?

— Был доволен.

— Что обещал?

— Сказал, что поможет.

— И как помог?

— Дал согласие на гласную работу музея.

— А зачем она тебе, эта гласность?

Вот так и воображал допрос, хотя, честно говоря, вряд ли он мог быть таким в действительности. Это теперь понимаю...

Тогда нам было не до музея. Позже, в 1944 году, будучи командиром стрелкового полка, я получил письмо от Кулинича, который разыскал номер полевой почты нашей части. Он сообщал: партизаны вошли в Алупку до подхода наших боевых частей и спасли Воронцовский дворец от уничтожения. Прочитав кулиничевские строки, подумал: интересно, куда подевался Щеколдин? Удрал, наверное. Такие умеют вовремя концы прятать...

До 1948 года я в Алупке не бывал, но однажды захотелось осмотреть комнаты бывшего нашего штаба, подсобные корпуса дворца, откуда мы уходили в лес. Такое желание вдруг возникло и погнало в Алупку. Но не тут-то было, меня не пустили во дворец. Он тогда сильно охранялся. Было обидно, но ничего не поделаешь, пришлось вернуться ни с чем.

О Щеколдине же напомнили в 1960 году. Случайно напомнили...

Как-то встретился я с ялтинским художником Виктором Ивановичем Толочко. Встреча произошла в салоне-выставке, где экспонировались полотна пейзажиста и мариниста Степана Ярового. Мне нравились морские этюды Степана Калиновича, но Толочко, принимая их, кое в чем со мною не соглашался. Немного погорячились. Мирились за чашкой кофе.

Вдруг Виктор Иванович спросил:

— Ты, часом, не помнишь человека по фамилии Щеколдин?

— Хорошо помню.

— Он недавно был в Алупке.

— А разве он жив-здоров?

— Жив, но не слишком здоров. Интересный человек.

— Еще бы!..

— А ты напрасно. Хочешь познакомиться с письмом Щеколдина? Совсем недавно получил его.

— Интересно, почитаю, — согласился я, разумеется без всякого доверия к автору.

Виктор Иванович был директором Воронцовского дворца-музея. Он пригласил меня в гости, дал почитать письмо и рассказал такое, что заставило глубоко задуматься, а потом начать кое-какие поиски.

Должен признаться со всей откровенностью: в роскошных залах музея чувствовал себя не очень удобно. Видел, как люди восхищаются резьбой по камню, чудными контрфорсами, арабской инкрустацией на карнизах, львами Бонани, архитектурой, в которой строго английский стиль смешался с броским мавританским, а сам думал совсем о другом. Вспоминал машину со взрывчаткой, спор Позднякова с молодым уполномоченным и свою позицию, которая кажется сейчас дикой. Как могло случиться, что внутренне в чем-то соглашался с действиями, которые сейчас противоречат всему моему духу?

Именно в те минуты дал я себе обещание быть предельно объективным, в расследовании «дела» Щеколдина забыть раз и навсегда фантазию допроса, которую выдумывал, лежа на зеленой траве чаира.

Начал с разговора с пожилой женщиной, проработавшей хранительницей музея более сорока лет. Встретиться с Софьей Сергеевной Шевченко оказалось нелегко. Ей передали мое желание поговорить о Щеколдине. Она категорически отказалась.

— Хватит, больше ни слова не скажу! — вот так и заявила.

Но решил не отступать. Разыскал Софью Сергеевну и начал издалека:

— Вы, наверное, помните Иванова, Мацака, Пархоменко?

— Господи, кто их не помнит! Хорошие были люди, очень хорошие.

— Я был с ними в лесу, мы вместе воевали.

— А как ваша фамилия?

Представился. Она изучающе посмотрела на меня еще молодыми острыми глазами, усадила рядом с собой.

— Ах, как вы намучились там, сынок! Мы так переживали за вас.

— Спасибо вам, Софья Сергеевна. Помогите в одном деле. Меня интересует судьба Степана Григорьевича Щеколдина.

И сразу же в ярких глазах Софьи Сергеевны появилась настороженность.

— Снова худое о человеке собираете? — спросила в упор.

— Хочу знать правду, одну лишь правду.

Софья Сергеевна вздохнула:

— Хороший был директор!

Я удивился. Знал ведь, что при немцах Софья Сергеевна категорически отказалась служить под началом Щеколдина, хотя обещал и ей хороший продуктовый паек. Ушла из музея, страдала от голода, чуть богу душу не отдала. Щеколдин прислал продуктовую посылку в день ее шестидесятилетия, но Софья Сергеевна ее не приняла.

— Я фашисту не хотела служить, а не Щеколдину, мои дети и внуки били их, фашистов, а я что... 

— Она поднялась, давая понять, что пора кончать разговор. — На прощание все же сказала: — Ты хочешь знать правду? Так вот она: Степана Григорьевича обидели зря!

Потом у меня был разговор с Ксенией Арсеньевной Даниловой.

Когда-то в ее квартире собирались алупкинские подпольщики. Были среди них братья Гавырины, Александр и Владимир. Ребята весной погибли от руки предателя, который знал, что они специально оставлены для тайной борьбы с немцами. Ребят арестовали, пытали, а потом убили. Они никого не выдали, в том числе и Ксению Арсеньевну, у которой были и портативная машинка, и стеклограф, и явочные адреса.

Однажды к Даниловой пришел Щеколдин.

Ксения Арсеньевна рассказывает:

— Вошел, стоит у порога, такой чистенький, при галстуке... Разное я думала о нем, верила ему и не верила. Человек он умный, серьезный, так запросто к фашистам на службу не пойдет. Какой же у него расчет? И противно было, уж больно, как мне казалось, выслуживался перед фашистским начальством. И вот стоит у дверей, смотрит на меня и молчит.

«Что ты хочешь?» — спросила напрямик.

«Ксения Арсеньевна! Скажите тем, кто в лесу: Щеколдин не для себя и не для немцев старается...»

«А я дорогу в лес не знаю! И потом, уж слишком ты стараешься».
«Иначе нельзя».

«Люди тебя не простят!»

«Поймут — простят».

«Зачем же ко мне пришел?»

«Я уже сказал».

«Но, пойми... связи у меня нет».

«Может, будет, а? Скажите им. Это для меня важно, очень важно, Ксения Арсеньевна!»

«Ничего обещать не могу, ничего».

Он устало сказал:

«Как это мне важно».

Она умолкла.

— Как же он вел себя?

— Немцев принимал. Но Алупка городок с пятачок, в нем от глаз людских не скроешься.

 Встречаю как-то знакомую женщину. У нее была семнадцатилетняя дочь, и девушку собирались угнать в Германию. Женщина пошла к Щеколдину: «Помоги, как мать прошу». Помог! Девушку не тронули. Вот и со мной... Увидел меня как-то на улице, быстро шепнул; «Вам лучше на время скрыться. Я вам достану пропуск, уходите подальше». Получила пропуск, ушла, а через день у меня был обыск. Не знаю, может, он боялся наших и зарабатывал себе прощение.

Чем больше личного общения, тем четче познаешь человека. Надо непременно встретиться с Щеколдиным. Написал ему несколько писем — ответа не последовало. Стороной узнал, что он болен. Однако хоть строчку мог бы написать... Или не хочет ворошить трудное прошлое?

И все же он мне написал.

...Первая часть настоящей книги в сокращенном варианте была опубликована в 1967 году в журнале «Дружба народов». Там было рассказано о том, что выяснил я о жизни Щеколдина в годы оккупации.

Публикация дошла до Степана Григорьевича.

Он пишет: «...И теперь, вдруг — Ваша повесть о пережитых мною годах, ошеломившая меня. Сразу, по прочтении ее, я не мог писать Вам, не стал даже искать ваш адрес. Я потерял покой, ночами вновь возникали во сне фашисты, преследующие меня. Правда наконец всплывает на поверхность. Я очень признателен за это».

Письмо Степана Григорьевича дорого мне по многим причинам. Совершенно ясно: не ошибся в нем, как и не ошибались те, кто помогал мне.

Сегодня для меня явственнее картина сложной и опасной жизни хранителя Алупкинского дворца-музея Степана Григорьевича Щеколдина.

Да, теплоход, снаряженный для эвакуации картин и других ценностей из дворцов, был потоплен. Фашисты наступали, прорвались на Южный берег...

Последний шаг Степана Григорьевича был таким: он вынул из рам дорогие полотна конца восемнадцатого и начала девятнадцатого столетий, замотал их в рулоны и увез на телеге в Ялтинский порт. Надеялся отправить их на Кавказ, но въехал в Ялту одновременно с немецкими танками. Двое суток прятался у знакомого и на той же телеге с теми же рулонами возвратился в Алупку.

Тут уже хозяйничали оккупанты. В парке — шедевре декоративного искусства — расположился румынский кавалерийский полк!

Загуляли топоры по редчайшим деревьям. Солдаты, повозки, лошади, армейские полевые кухни, смрад, дым... Унтера и вахмистры фотографировались верхом на мраморных львах Бонани.

Цокот копыт: подвыпивший унтер шпарил на скаковом горячем жеребце прямо по мраморной лестнице. А под овалом парадного входа, над которым выведено по-арабски: «Нет бога, кроме аллаха, а Магомет пророк его», — кавалеристы. Они озорно подначивали того, кто еще «штурмовал» лестницу.

Щеколдин, на которого никто не обращал ни малейшего внимания, ходил по парку и ужасался.

Все погибло!

Солдаты пили, кричали, дразнили у полевых кухонь собак, стреляли по птичьим гнездам.

Щеколдин пробрался в один из роскошнейших залов дворца, где потом, в 1945 году, во время Крымской конференции трех держав премьер Великобритании Уинстон Черчилль давал парадный обед, и ахнул: два солдата гоняли по редкостному паркету мраморный шар, отбитый от скульптуры.

Это и переполнило чашу щеколдинского терпения. Он подбежал к солдатам, решительно отнял шар, дерзко выругал их по-русски. Это неожиданно подействовало. Солдаты едва не вытянулись по стойке «смирно», отнесли шар на место и быстренько ретировались.

«Ага, вот что вам надо! Вам нужна, черт вас возьми, сила. Хорошо, я вам ее покажу!»

Щеколдин пришел домой, тщательно побрился, умылся, оделся в свой единственный, но вполне респектабельный костюм, повязал галстук и собранным, подтянутым вышел на улицу. Алупкинцы шарахались от него.

— Как он шел! — вспоминает рассказчик, старожил городка. — Немцы и те уступали ему дорогу! А мне хотелось плюнуть ему в лицо. «Выслуживаться идешь, гад!» — вот о чем я тогда думал.

Щеколдин остановился у двухэтажного особняка, на флагштоках которого трепыхались фашистские знамена. У парадного хода стоял немецкий часовой. Щеколдин обратился к нему вежливо и на его родном языке. И тот, улыбнувшись, пропустил его.

С кем он там встретился, о чем говорил — свидетелей нет. Известно лишь, что из особняка он вышел с крупным, дородным офицером, о чем-то оживленно беседуя. Они направились прямо во дворец.

В этот же день кавалерийский полк покинул Воронцовский дворец.

Первое, что стало совершенно очевидно Степану Григорьевичу: нужно как можно быстрее восстановить экспозицию, придать дворцу музейный вид. Только в этом спасение.

Музейные экспонаты лежали в ящиках. Некоторые, наспех упакованные, торчали на Ялтинском причале. Все собрать и выставить на обозрение! Это была сверхадская работа, она требовала потрясающей изворотливости. Щеколдин, два мальчика лет по четырнадцати-пятнадцати и пять женщин! Они на плечах перетаскали экспонаты, поставили там, где они стояли до войны. Особенно трудным был их путь от Ялты до Алупки. Они, например, по двое суток тратили на то, чтобы перенести золоченую раму большой картины. Ушло немало времени, пока музей принял свой «рабочий вид».

В один из дней, после полудня, под каменный свод башен, мягко шурша шинами, въехал «опель-адмирал». Из машины вышел седоватый немецкий генерал. Его встретил Щеколдин.

Генерал довольно долго осматривал дворец, вслух высказал одобрение, дал какие-то советы и на прощание пожал руку хранителю — Щеколдину. 

Потом во дворце стал бывать ялтинский гебитскомиссар майор Краузе; он привозил гостей, по-дружески улыбался, был вежлив со Щеколдиным. А однажды алупкинцы прочли объявление о том, что Воронцовский дворец-музей открыт для всех желающих. За вход — две марки. И еще узнали: шефом дворца-музея назначен «господин С. Г. Щеколдин».

Начались будни. Степан Григорьевич собрал сотрудников и сказал:

— У меня одна цель — спасти дворец и его ценности!

Люди молчали, потупившись.

— Для этого я согласен быть шефом, дьяволом, чертом лысым. Любые средства хороши, лишь бы достигнуть цели! Сохранить дворец до дня победы наших войск.

Снова молчание.

— Мне нужны помощники.

Никто не отозвался. Тогда он обратился к старейшей, которую все почитали:

— Ваше слово, Софья Сергеевна?

— Я свое, сынок, отслужила. Мне скоро седьмой десяток.

— Вы будете получать паек, иметь пропуск.

Сбор на этом и кончился. Тогда Щеколдин стал ходить по домам бывших сотрудников, уговаривать, просить. Некоторых уговорил.

Никто не знал, чего это ему стоило, никто не догадывался, что он чувствовал, сидя в холостяцкой квартире один на один с собственной совестью.

Но люди прозорливы. Они наконец поняли, какую игру ведет этот мужчина в респектабельном костюме. Его самостоятельность бросалась в глаза. И потом, ни одному алупкинцу он зла не сделал, а выручать при случае выручал. Он никогда ничего зря не обещал, но люди знали: если сможет, непременно поможет!

Он не лебезил перед местным комендантом. Еще бы! Этот странный русский слишком самостоятелен, горд, смотрит на всех так, будто только лично он знает какую-то главную правду, которую не так легко постичь.

Пока все шло хорошо, музей продолжал существовать, принимал посетителей, ни один экспонат не пропал.

Одним словом, везло. Но беда нагрянула...

Ялтинские оккупационные власти принимали важную особу, эсэсовского генерала из Берлина. Город был поставлен на дыбы, наводнен жандармами.

Генерала привезли в Алупку.

Щеколдин был на своем месте. Комендант и гебитскомиссар пытались представить шефа музея высокопоставленному гостю, но тот так недружелюбно посмотрел на Щеколдина, что пришлось ретироваться.

Генерал знал историю дворца. Заметил:

— Граф Воронцов не лишен был вкуса, правда своеобразного! Мешанина стилей, немного мещанства, а в общем — оригинально! Покажите мне скульптуры этого самого итальянца...

Шесть скульптур охраняли парадную лестницу. Они были неповторимы. В фильме Эйзенштейна «Броненосец «Потемкин» есть глубокие мысли о «народе спящем», о «народе пробуждающемся», о «народе борющемся». Все эти мысли переданы в кадрах через образы алупкинских львов Бонани...

Генерал, видимо, знал толк в искусстве и восхищался мраморными львами. Он пришел в хорошее настроение и вспомнил один исторический факт. В голодный 1921 год английское правительство предлагало большевикам сделку. Просило дворец «со всей начинкой», а обещало хлеба на миллион рублей. Большевики отвергли это условие...

Генерал спросил возмущенно:

— Почему львы Бонани до сих пор не на земле рейха?!

Он сделал местным властям выговор, сел в машину и отбыл.

Утром был получен приказ снять с постаментов скульптуры Бонани, запаковать и отправить в Германию.

Мы не знаем, как провел день Степан Щеколдин, но вечером он постучался к Даниловой и рассказал то, что сам услышал из уст берлинского генерала. Он был в отчаянии.

— Они увезут!

— Что я могу поделать?

— Пусть партизаны отобьют скульптуры, унесут в лес, спрячут!

— Это невозможно.

— Все равно они их не получат! — крикнул Щеколдин и выбежал на улицу.

В тот же день исчез Степан Григорьевич.

Где он — никто не знал, только разговоры о вояже генерала быстро затихли, скульптуры Бонани оставались на своих местах.

Оказывается, Щеколдина держали под арестом.

Просидел почти месяц в одиночной камере, вышел оттуда почерневшим и постаревшим. Его, видать, били: лицо, руки, грудь были в багровых пятнах.

Но вот что удивительно: Щеколдин вернулся на свое прежнее место, еще энергичнее взялся за дело, хлопотал о дровах, текущем ремонте, в назначенные дни и часы открывал музей для посетителей.

Восемьсот девяносто дней оккупации!

Дворец стоял целым, невредимым, словно в мире не было войны. Журчали родники, искусственно превращенные в фонтаны, росла араукария, серебрились кроны пинусов-монтезума.

В гулких залах дворца с утра до позднего часа раздавались шаги хранителя музея. Он не имел ни семьи, ни дома. Все его богатство было здесь...

Ему пока все удавалось, ни один экспонат не исчез, — наоборот, музей кое-чем даже пополнился. Щеколдин скупал ценные картины.

Пришел апрель 1944 года и принес Крыму свободу. Она ворвалась через огненную Керчь, через пылающий Сиваш.

Степан Григорьевич воевал не в одиночку. Сотрудники знали, чего добивается их директор, и каждый что-то старался сделать для сохранения дворца, его экспонатов, картин, мраморных скульптур, редких растений зимнего сада и уникального парка.

И снова пришла машина со взрывчаткой, на этот раз немецкая. Она осталась на ночь, но утром бесследно исчезла. Появились немецкие саперы, но взрывчатку найти не смогли. Она была в тайнике, куда перенесли ее помощники Щеколдина. Саперы спешили: пошумели, покричали и ушли на запад.

Седьмая партизанская бригада — моряки Вихмана — спустилась с гор и заняла Байдарские ворота. Немцы бросали машины, снаряжение, через тропы просачивались на Севастополь.

Наконец в Алупку вошли наши войска.

Командующий фронтом маршал Толбухин публично поблагодарил Щеколдина и его сотрудников за спасение уникального сооружения, ценнейших полотен выдающихся мастеров живописи. Через день специальный корреспондент «Правды» писатель Леонид Соболев в очерке об освобождении Южного берега Крыма немало строк посвятил подвигу Степана Григорьевича Щеколдина.

Ушли передовые части... Щеколдин сдал государственной комиссии спасенные им ценности, включая даже рваный веер графини Воронцовой.

Председатель комиссии был умный человек. Он обнял Щеколдина:

— Спасибо Вам, Степан Григорьевич.

После всего этого тяжкое испытание выпало на долю Степана Григорьевича; там, вдали от Воронцовского дворца, он с волнением вспоминал время, когда отдавал детище свое в руки всего народа.

За сотрудничество с оккупантами Щеколдин отсидел 10 лет.

Последние 20 лет жил в Таганроге, работал распространителем театральных билетов.

До войны библиотека Воронцовского дворца насчитывала 30 000 томов на русском, английском, французском, итальянском языках, часть книг принадлежала самому Воронцову и его семье, часть попала сюда из других национализированных имений. От оккупантов их спас Щеколдин.  В 1955 г.  книги из Алупки вывезли в Москву. Щеколдин, тогда уже пенсионер, выехал в столицу и прочесывал библиотеки в поисках увезенных томов. Уже в конце 1980-х он с помощью публициста Евгения Богата смог собрать и вернуть на место 10 000 алупкинских книг.

В 2005 г. в Таганроге сняли документальный фильм о легендарном директоре алупкинского музея - "Гражданин Щеколдин". Работа получила диплом Восьмого Евразийского телефорума в Москве, режиссер Юрий Лаптев.

В 1991 г. С.Г. Щеколдина реабилитировала Украина (Вот радость-то! – А.Ч.).

А вот что рассказывает сам Степан Григорьевич Щеколдин:

«Проработав в экскурсбюро до весны 1938 года, я поступил экскурсоводом в музей. Началась счастливая жизнь моя в любимом дворце-музее. Работал я сначала экскурсоводом, затем старшим научным сотрудником, заведующим экспозицией и всеми фондами музея.
Красная армия отступала к Севастополю, по всем дорогам Южного берега Крыма: по нижнему и верхнему шоссе. Это длилось несколько дней. Ушли.

Что же будет с нами?

В Шуваловском корпусе дворца, где помещался дом отдыха имени 10-летия Октября, разместился штаб советского истребительного батальона. Однажды на площадь к дворцу подъехала машина с грузом, из кабины вышел молодой солдат в пилотке. Он обратился ко мне: «В музее кто-нибудь есть?». Меня охватила тревога: «Я сейчас узнаю» - и бегом в штаб: «На помощь! Взрывать хотят!». Человек пять-шесть побежали вместе со мной к машине.

Один из них назвал себя комиссаром батальона Поздняковым, другой - командиром батальона Вергасовым. Солдат в пилотке представился как уполномоченный НКВД. В машине была взрывчатка. Уполномоченный упорно твердил, что он выполняет приказ. Спор был недолгим. По приказу Позднякова дружинники выдворили машину вон. С этого момента дворец постоянно охраняли 5-6 бойцов истребительного батальона. Однако настал день, когда батальон ушел в горы.

В городе упорно шли разговоры о взрыве дворца. Я - в горисполком. Вбежал  без разрешения, застав там Чолаха. «Товарищ Чолах! Меня тревожат слухи о взрыве дворца». - «Дворец взрывать не будем. Ты хорошо знаешь дворец.

Жди моего распоряжения по телефону: возьмешь керосин, обольешь все и подожжешь». - «Вы с ума сошли! Миллионные ценности, памятник культуры и вы - сжигать! Зачем это? Это фашистов остановит?» - «Ты знаешь приказ товарища Сталина? Врагу нельзя ничего оставлять! Иди, жди и действуй!»

Вечером 3 ноября последние части прошли через Алупку. Город словно опустел, притих в ожидании неизвестности. Тишина пугала. Забудет ли Чолах обо мне?

Следующим утром сразу я пошел в горисполком: в Алупке не было никакой власти. Все: горисполком, НКВД, милиция, пожарная команда - уехали в Севастополь.

Двое суток - 4-го и 5-го ноября - безвластие. Граждане громили магазины, базы, аптеку, дома отдыха и санатории; разносили по домам кровати, матрацы, все, что попадало под руку. Вечером горели: ресторан, гостиница  «Дюльбер», по фасаду которой вилась китайская глициния, клуб, находившийся на месте теперешнего сквера с памятником В. И. Ленину.

Значит, распоряжение Чолаха «по приказу Сталина» выполнялось. Эти двое суток я был в состоянии тревожного ожидания новой беды.

6-го ноября по обеим дорогам шла немецкая армия. Огромные бельгийские быки везли орудия, шли обозы и моторизованные части. В небе рычали «мессершмитты». На улицах - громкая повелительная немецкая речь. Не помню, откуда я услышал, что первые три дня оккупации Гитлер разрешил «победителям» грабить. И это меня страшило. Со своими я «управился», а с фашистами? Все дни я находился в музее.

В один из первых дней оккупации трое высокого роста пожилых офицеров, пройдя по залам, направились в библиотеку. Мы с Анатолием Григорьевичем и Марией Ивановной Кореневыми пошли за ними. Офицеры вскрывали ящик. В нем были гравюры. Мария Ивановна взволнованно говорила: «Нельзя, нельзя!

Вы заняли Париж, разве вы и в Версале все забирали?» Фашисты не слушали. Я видел в руках грабителя рулон свернутых гравюр.

В городе был объявлен комендантский час: с наступ¬лением темноты выход из дома запрещался. Так было все время оккупации. Комендант, осуществлявший власть, был командиром воинского подразделения, стоявшего в городе гарнизона. Через каждые три месяца гарнизоны с комендантом менялись, уходили на фронт.

Как только начала работать комендатура и организовалось городское управление, я обратился туда с просьбой разрешить мне поездку в Ялту, чтобы узнать о судьбе вывезенных музейных ценностей. на попутном грузовике приехал в Ялту. В порту я увидел двух матросов, что-то делавших неподалеку от склада. Спросил их о музейных ценностях, подготовленных к эвакуации. «Вон ваши ящики, забирайте. Пароход «Армения», который должен был вывозить их, погиб под бомбами фашистов».
Склад был раскрыт настежь. Страшно было видеть: на полу валялось несколько листов, втоптанных в землю грязными сапогами. Из 43-х ящиков, вывезенных из музея, половина разграблены полностью. В Ялте ведь были те  же два дня погромов, что и в Алупке, значит, ценности музейные грабили и фашисты, и наши граждане?

Ялтинский комендант дал два грузовика и четырех солдат помочь перевезти все уцелевшие ящики в Алупку. И с разрешения городского головы Мальцева мы перевезли их на склад Ялтинского горуправления.
Поскольку я возвратил ящики в музей, то решил воссоздать экспозицию.

Во-первых, немцам в ящиках легко вывезти в Германию все ценности, значит, ящики нужно уничтожить. Во-вторых, в пустом здании дворца фашисты могут расположить какую-нибудь воинскую часть. Мои опасения оправдались - во дворце расквартировались немцы. Под склад заняли Голубую гостиную и Зимний сад. Я протестовал, говоря, что есть пустующие здания домов отдыха. Комендант пообещал освободить дворец через две недели.

Обещание сдержал.

Работать было тяжело. Голод. Холод. В Зимнем саду мраморные бюсты Екатерины II, Воронцовых, прочие стояли на полу (по-видимому, думали эвакуировать). Мы поднять их на тумбы не могли. Я попросил проходивших немцев помочь. Они поставили их по местам. Я вскрывал ящики пожарным топором, женщины и маль¬чики уносили картины в библиотечный зал.

Однажды я пришел в музей, и женщины мне сказали, что комендант приказал приготовить облюбованную им картину (портрет женщины в пояс с обнаженной грудью - неизвестного художника XVIII века; масло, холст, в экспозиции она не была), подобрать раму. Я сказал им, чтобы они оставили картину на месте. На следующий день повторилось то же: комендант приходил в мое отсутствие, кричал, почему не приготовили картину. «Я солдат. На отдыхе. Я хочу отдыхать с комфортом. Картину возьму на время, пришлю завтра денщика с распиской». Через два месяца он действительно возвратил картину. Этот эпизод и позже другие случаи убедили меня в том, что немцы с уважением относились к тем, кто держался с достоинством, и презирали тех, кто перед ними пресмыкался.

В середине марта 1942 года в музей приехал представитель штаба Розенберга. Этот и все следующие приезды моего нового «начальства» каждый раз вызывали тревогу, ожидание чего-либо опасного для музея. Но штаб оказался также и опорой для меня. Мне было выдано удостоверение, в котором было сказано: «Директору Дворца Воронцова господину профессору Щеколдину С. Г. поручено охранять дворец и все, находящееся в нем, и без разрешения штаба Розенберга из дворца никому ничего не выдавать».

Печать со свастикой и какая-то подпись. Это стало для меня «охранной грамотой», которой мне пришлось неоднократно пользоваться. Какой-то генерал хотел взять книги почитать, другой - кресло, офицеры - стол со стульями, но все уходили «с носом», ознакомившись с документом.
Штабу Розенберга я объяснил, что не имею звания профессора, я - научный работник музея с высшим образованием, но с финансово-экономическим. Мне ответили, что должность директора музея в Германии соответствует званию профессора. Опасаясь того, чтобы меня не заменили немцем-профессором и не начали делать что им угодно, я согласился.

Все книги «рабочей библиотеки», изданные после 1917 года, я вечерами (не считаясь с комендантским часом) в мешке перетащил домой через парк во вторую комнату, где сделал стеллаж от пола до потолка и завесил тряпками. В шкафах «рабочей библиотеки» я оставил только периодические журналы «Большевик» и др. Машина, приехавшая через несколько дней, забрала из музея только эти журналы. Весной 1942 года, к 1 мая, экспозиция была восстановлена. Проезжавшие мимо дворца на Севастополь немцы и румыны, если останавливались на площади, шли в музей группами и в одиночку. Смотрители следили за тем, чтобы не украли что-либо. Если помощники были заняты, вызывали меня.

Таким образом, волей-неволей мы превратились в экскурсоводов.

Дворец-музей работал с 8 часов утра до комендантского часа все два с половиной года.
2 июля 1942 года наши войска оставили Севастополь - после двухсот пятидесяти дней героической защиты. По этому поводу фашисты устроили банкет в Парадной столовой музея. Комендант приказал мне выдать воронцовскую посуду. Я составил список взятой посуды, и по моей просьбе комендант расписался под списком. Они празднуют... А я думал об истерзанном Севастополе… При возврате посуды не хватило одной фарфоровой  пепельницы (в форме виноградного листа). Заявил коменданту, нашли, вернули.

Однажды явились два эксперта-искусствоведа из Берлина с заданием переписать картины-подлинники для изъятия. Я поспешил их уведомить, что подлинников они здесь не найдут, все - копии.

 «Эксперты», осматривая картины, «убеждались» в правоте моего заявления. Даже «Политик» Вильяма Хогарта, находившийся в экспозиции в бильярдной комнате, был признан ими копией: «В России? В Алупке? Конечно, копия. У нас в Германии нет ни одного подлинника Хогарта». Если бы они повернули картину, они увидели бы подпись профессора и сургучную печать Британского Королевского музея, удостоверяющую подлинность картины. После этого я уже смело называл подлинники копиями, и «экспертам» ничего не пришлось записывать.

Единственный подлинник они сразу изъяли из фонда: картину художника Герасимова » Ленин на собрании провозглашает победу Великой Октябрьской Социалистической революции и утверждение Советской власти».

Была и солидная попытка изъятия из музея: скульптуры львов!

Осматривавший музей какой-то генерал пожелал вывезти их себе в Берлин.

На следующий день я рассказал об этом вопиющем безобразии в штабе и меня обвинили в оскорблении германского генерала, дали 15 суток карцера. Но в итоге львы остались на своих местах.
1944 год. Советская армия с тяжелыми боями наступала на запад. Одесса освобождена! И сразу началось движение вражеских войск на Севастополь.

Из горуправления по секрету рассказали, что и дворец, и электростанция будут взорваны. Мы остались в музее на всю ночь. Ночью на площадь въехала грузовая машина с немецкими солдатами. Спрыгнув с машины, они спешно выгружали снаряды, раскладывая их вдоль фасада дворца. Оставив эти снаряды, они уехали в сторону Симеиза. Что дальше?

Мы вышли на площадь, перетаскали снаряды (их было около десятка) в парк напротив площади и уложили их в окопы, которые были вырыты в 1941 году вдоль всей дороги Мы торопились и, сделав дело, скрылись во дворце. Томительно ждали. И к ужасу нашему, приехал опять с востока грузовик с солдатами. Спрыгнули с машины, побегали вдоль двор¬ца минут пять, что-то крича, вскочили в машину и уехали на Симеиз. Это была последняя машина оккупантов в Алупке. Измученные пережитым, усталые от волнений, мы пробродили по залам до утра».

А к середине апреля музейные работники, отстоявшие дворец в годы оккупации, смогли восстановить музейные экспозиции из сохраненных потом и кровью экспонатов, и в первые дни после освобождения ЮБК в Алупкинский дворец пошли группы уже советских экскурсантов.
Да, как уже говорилось, Степан Григорьевич Щеколдин через год получил 10 лет лагерей -  за пособничество фашистам. Но даже пройдя сквозь этот ад, он никогда не жалел о том, что нарушил приказ уничтожить дворец!

Коментарии:

"До войны библиотека Воронцовского дворца-музея располагала уникальным, из тридцати тысяч томов, собранием книг на русском, французском, английском, итальянском языках... Сейчас от того богатства осталось тысяч около десяти томов, половина из которых принадлежала самому Михаилу Воронцову. Остальные пять тысяч томов попали во дворец из национализированных имений буржуев и помещиков, к примеру, из Мальцевского имения в Симеизе. От пьяных гегемонов книги уберег бог, а от офицеров вермахта - директор Воронцовского музея гражданин Щеколдин. Степан Григорьевич добился охранной грамоты самого Розенберга, и дворец, а вместе с ним и уникальная библиотека, были спасены от разграбления. Худшие времена настали в 1955 году, когда в Воронцовском дворце решили устроить... санаторий. Книги оказались ни к чему новому санаторно-курортному учреждению, и их отправили в Москву. И там бы они разлетелись бы по разным библиотекам, если бы не все тот же гражданин Щеколдин. Бесценные фолианты Степан Григорьевич отыскал сваленными, как поленья, под лестницей одного из московских институтов, где они благополучно никому не нужными пролежали... четверть века! Усилиями самого Щеколдина, к тому времени уже пенсионера, и публициста Евгения Богата в конце восьмидесятых - самом начале девяностых годов воронцовские книжки стали возвращаться в Алупку. Успели вернуться тысяч десять... А потом вдруг выяснилось, что Воронцовский дворец оказался в другой стране. - Книги возвращались из Москвы в Алупку до объявления независимости Украины, - рассказывал нам нынешний директор Воронцовского дворца-музея Константин Касперович. - А потом Россия перестала возвращать книги в другую страну, и часть библиотеки так и осталась в Москве. Вернуть их сегодня, я думаю, уже нереально. Ныне из тридцати тысяч томов в алупкинской библиотеке осталось всего десять, но и они представляют бесконечную ценность...".

Мащенко А. Без сменной обуви сюда не вошел бы даже фюрер: Воронцовскую библиотеку могли пустить на самокрутки, вывезти в Германию и растерять в Москве // Крымское время.- 19.12.03, №236.- C.11.

По материалам http://meotis.livejournal.com/57252.html,

https://www.babyblog.ru/community/post/travel/3067695