Быль.
Городок наш, между прочим,
Безусловно захолустный
Оттого, конечно, очень -
Временами, даже грустно.
Но народ у нас …собаки, -
Чтоб ни дна им не покрышки, -
Ни тебе сварганить драки,
Ни тебе сыграть в картишки
Даже мухи все заснули,
Ни свиньи, ни черта…чисто!
Ну ж и быт нам подпихнули
- Голоперы-коммунисты.
Обскучался сам я вволю.
Вволю скуки насмотрелся.
- Эх бы, дом народный что ли
Для веселья загорелся!
Стихотворение Павла Дружинина «Прожектор», 11 ноября 1924
года
В дни своего «каширского сидения» Щеголевы
– гонимые осколки прошлого, но все же имевшие, благодаря маме, хоть какое-то
пристанище, были обречены прозябать в кругу своих обветшалых каширских
знакомых, уже напоминающих кладбищенские, оторванные от жизни фигуры.
После вольной и сытой жизни в имении,
тоскливо было и Владику, и он со скукой взирает на окружающее его живое
кладбище. Папа всегда обижается, когда мама или брат называют щеголевских
знакомых «кладбищем».
- Ну, почему «кладбище»? Я не нахожу,
что это «кладбище»... Катя, я тебя умоляю, - возмущался Александр
Александрович, - прекрати такие разговоры. Это достойные и уважаемые люди!
И устало продолжил себе под нос:
- И вообще… где я еще найду других?
Молодые и деятельные куда-то
разъехались и папе Щеголеву просто импонируют знакомые люди «из бывших», одного
с ним круга, с которыми он находит общие интересы и может вести бесконечные
пустые разговоры. Обсуждаются политические новости, городские дела, распоряжения
красного правительства, вести из столицы и, главным образом, всевозможные
слухи. Частенько звучат некогда известные высочайшие фамилии и грустные слова –
«Господа, а помните…»
Конечно, они не помышляют о
сопротивлении властям и тем мероприятиям нового режима, которые для них
неприемлемы, но эти прошлые люди искренне любят родину, Россию и желают, чтобы
русский народ хотя бы благоденствовал. Порой они втихомолку ворчат, не умея
переделать себя на новый лад. Они уже не способны включиться, когда их
допускают до строительства нового социального порядка, потому что просто не
видят этого самого элементарного порядка. Только те, кто моложе, да
изворотливее, смогли войти в советскую действительность, поступить на службу и
понемногу переплавиться в горниле бурной эпохи.
Но папа, обремененный семьей, все
никак не раскачается, годами не работает, а прилежно декодирует по каширским
улицам, помахивая самодельной палкой с затейливой ручкой – ему, видите ли,
претит конформизм.
Была ли какая-нибудь идея в папиной
самоизоляции? Вероятно, идея существовала, может быть, сам Александр
Александрович и не смог бы ее четко сформулировать и она скорее походила на
обиду на всех за то, что человека, многие годы верно служившего родине, теперь
игнорируют и ему нужно унижаться за кусок хлеба. Но старший Щеголев не роптал,
не клял других, а только все больше и больше замыкался в себе. Иногда Катя
заставала его одного на заднем дворе, отрешенно смотрящим в пространство,
которое заканчивалось всего лишь неказистым соседским сараем...
Может быть, действительно верно мнение
о том, что Щеголевские «приемы» являлись деликатной взаимопомощью, и тогда еще
можно будет понять, зачем голодные и раздетые Щеголевы устраивали широкие
празднества в дни традиционных тезоименитств. Вот только «взаимо…» получалось
редко, да и ладно, проживем сами, думали безропотные христиане – Бог терпел и
нам велел.
Но в случаях «торжеств» к ним
собирался весь цвет каширского «кладбища». Конечно, кладбище образовалось не
сразу, не сразу произошло и омертвение общества, которое окружало в Кашире
Щеголевых. Вначале это общество еще как-то шевелилось, в нем еще теплилась
жизнь, надежды, бродили не растраченные силы.
В то короткое время, когда Щеголевы
служили в суде и жили в большой квартире у Митрофановых, они вместе со старыми
знакомыми приглашали, вероятно, и полезных людей. После окончания службы в
советском суде у них стала собираться довольно разношерстная и очень
подозрительная для ЧК компания.
Владик помнит хрипуна Вальцова,
учителя Федорова, неунывающего Густава Франка, почтового чиновника Германского,
Антипа Ивановича Жукова, Василия Григорьевича Морозова, каких-то дам в туалетах
времен крепостного права. В часы приемов большая холодная столовая в первом
этаже митрофановского дома преображалась и еле вмещала гостей.
Мама, сестра и кто-нибудь из близких
женщин сбиваются с ног, приготавливая угощения и таская их из подвальной кухни.
На блюдах дымятся жареные голубцы, отварная рыба, пироги с кашей, благоухает
печенье из ржаной муки на постном масле, румянятся яблоки из каширских садов.
Вкусно ли все подаваемое на стол
Владик не очень понимает, но видит, что на тарелках и блюдах никогда ничего не
остается. Голодная взаимопомощь действует исправно. Может быть «приемы», кроме
того, являлись подсознательным протестом против угнетения и унижения, желанием доказать свое право на место и в
современной жизни...
Но прежде всего им необходимо было
доказать самим себе, что они все-таки еще живы и чего-то стоят, что будут и
хотят жить так, как умели и могли.
А когда в квартиру Щеголевых провели
единственную электрическую лампочку, то ее свет показался светом солнца. Такова
была каширская действительность.
Изредка в доме Щеголевых появляется
длинная тонкая фигура с безволосым лошадиным лицом и женским голосом. Фигура
представляется гостям: «Николай Николаевич Карпов – отставной поручик».
Он бывший владелец Тернова, где
возведена знаменитая «Каширская»
ГЭС, вошедшая в число первых
электростанций, построенных по плану ГОЭЛРО. Тем Карпов и стал известен,
правда, уже не имея никакого отношения к строительству. Но все знали, что
землица-то его.
Некоторое время на терновской станции
главным инженером работал последний отпрыск крымской ханской династии Гиреев.
Интересно было наблюдать как бывший
владелец Тернова и нынешний узурпатор этой территории – хан Гирей встречались у
Щеголевых. И ничего, мило беседовали! И более того, бывший русский барин и
крымский экс-хан стали приятелями.
Нынешний Гирей, не желая того,
повторял судьбу Шагин-Гирея. Но имелось несколько отличий, сообразных эпохе. Наш Гирей тоже
поклялся России в верности, но уже Совдеповской, тоже был поставлен на высокий
пост, но он-то уж совершенно не хотел ссориться с властью. И, не взирая на это,
а также на отречение от предков и перекраску, его таки посадили, что
существенно отличало его судьбу от судьбы Шагина-Гирея и Советскую Власть от
царской.
Он отсидел много лет просто так, без
каких-либо серьезных обвинений, как бы для отдыха и поправки здоровья. Затем
его все же выпустили, вероятно, дали грошовую пенсию, и он доживал свой ханский
век в маленьком городишке, подальше от власти. Там он утешался, как писали в
газетах, общественной деятельностью, наверно, числился во всех добровольных
обществах: МОПР, Осовиахим, Охматмлад и
прочее.
Но это горькое будущее, а сегодня
Гирея, видимо в покаяние, непреодолимой силой тянуло к Карпову. Частенько эти
друзья-соперники – русский и татарин, находили общие темы и допоздна
засиживались у Щеголевых в доме под елками. Более странной пары видеть не
приходилось. Но нынешнее время и драматизм собственных судеб творили чудеса и
более удивительные. У каждого из них, вероятно,
пусть и когда-то, были родные и любимые люди, были собственные планы, победы и
поражения, надежды и горести, была своя собственная и единственная жизнь.
Теперь вся личная жизнь стала
общественной, и это их тяготило и заставляло искать укромные прибежища, где
можно было бы без опаски за неосторожно сказанное слово, просто пожаловаться на судьбу. И в лице
Александра Александровича Карпов и Гирей находили благодарного и понимающего
слушателя.
Из поведения Карпова становится
совершенно ясно, что если бы старые хозяева остались владельцами Тернова, то
оно бы так же захирело, как хирели вотчины окрестных русских помещиков.
Отсутствие инициативы, средств, образования, энергии обрекало и хозяев и их
владения на нищенское прозябание. Рутинные помещичьи хозяйства в основном
снабжали только сами себя, оставляя рынку и государству минимум товарного
зерна, в котором ощущалась большая нужда, особенно в годы войны.
Так что преобразования, которые вел
Гирей в Тернове пошли на благо Отечества. Но Карпову от этого было не легче.
Чем теперь существовали фигуры
подобные Карпову, было известно одному Богу. Бывшего терновского аристократа, а
ныне нищего, Щеголевы видимо тоже приглашали в силу стародавних заслуг и
голодной «взаимопомощи».
Но все же в последнее время общество, собиравшееся у Щеголевых, стало
тяготить и хозяев. Одни и те же разговоры и пересуды, отсутствие свежих новостей
угнетало, приземляло, мельчило жизнь и
ограничивало горизонты.
Владик тоже скучает среди высохших,
измочаленных жизнью людей, не способных утолить его жажду в сведениях о широком
мире, который, как говорят, бушует за стенами Щеголевского дома.
После очередного "приема" мама и брат
горестно посмеиваются над убожеством компании, с которой они делили свой досуг.
И выхода не предвидится, потому что молодежь, наполнявшая раньше дом,
разъехалась, кончились всякие поэтические и культурные ассоциации, такие как,
например, “Сад слова”, которое когда-то возглавлял Василий Иоаннович, заблудший
актер проезжего театра.
Внутренняя политика государства все
более ужесточается, всякие беспартийные сборища рассматриваются как источник
ереси и контрреволюции, потому что они не нужны для выполнения основных задач. И
думать просто так, без материальных результатов, совсем даже не полезно, а, как
показала практика, – вредно для
жизни.
НЭП еще не развился достаточно и не
сказал своего весомого «золотого» слова, когда уже властям пришлось считаться с
новыми фабрикантами, купцами, концессионерами и снова возникшей богемой.
Но и расцвет НЭП’а, со всеми своими
особенностями, и его жестокое и вероломное уничтожение – все скрывалось за
непроницаемой пеленой грядущего, скрывалось от глаз людей и, в особенности от
глаз Щеголевых, обреченных, кажется, вечно вращаться в кругу только
«кладбищенских» фигур.
За обилием забот и в замкнутом кругу многочисленных знакомых, тех которым нужно было помогать и тех, которые помогали Щеголевым, из жизни как-то выпало значительное для всей страны событие, которое, собственно, в
Кашире так и не стало событием – смерть вождя мирового пролетариата Владимира
Ильича Ленина.
Стояли лютые крещенские морозы, и
никто без дела не шатался по улицам. Поэтому скорбное известие прошло в городке
глухо и неотчетливо. Новость в дом принес соседский мальчишка Жучков. Сообщив, что Ленин
умер, он остался у Щеголевых пить морковный чай.
Щеголевы переглянулись и в очередной
раз вздохнули. Что им смерть абсурдного гения, лишь новые тревоги и новые
заботы…
Папа только спросил:
- Катенька, может быть, сходить губком?
Отметиться?
-
Да-да. Ты еще венок отнеси… - ответила
добрая мама.
*
P.S. Папа Щеголев умер в ссылке на Алтае. Брат Борис был расстрелян в 1937 году. Владик из Алтая был призван в армию и прошел всю войну до Берлина, а вернувшись с фронта, не застал свою маму Катю живой - она умерла за несколько дней до его приезда. Много позже вернулось письмо, отправленное мамой Владику в Берлин. Он долго не мог вскрыть его - письмо с того света. С того света, на котором они все были живы и счастливы...
(Вкус времени)
